раб пиздализ знакомство

kim373. kim373. Этой публикацией завершается наше первое знакомство с с книгой Гегеля «Феноменология Духа», обсуждаемой в рамках темы «Власть. Господство. Доминирование». Хочу напомнить, что представленный ниже текст — это текст Гегеля, переведённый и, что более важно, «обработанный» Александром Кожевым. Об этом более подробно — в моем посте «Человек — это Самосознание. Человеческая история — это история желаемых Желаний». Этот текст, вместе с предыдущим моим постом «Господство и рабство как результат борьбы противоположных самосознаний» почти целиком совпадает с разделом «Вместо предисловия» книги Кожева «Введение в чтение Гегеля». Об этом необходимо сказать по двум причинам. Во-первых, несмотря на то, что предлагаемый мною текст Кожева чрезвычайно мало похож на другие переводы «Феноменологии Духа», именно Кожев передает смысл сказанного Гегелем предельно точно. Все, сказанное в дальнейшем — и о стремлении человека освободиться от враждебного ему наличного Мира, принадлежащего на правах собственности некоему Господину, который сам является рабом этого Мира, и о том, что только Раб может преобразовать Мир, образовавший его и обрекший на рабство, и о том, только сам Раб может образовать новый Мир, в котором он будет свободным — все это не результат интерпретаций (толкований) Кожева, а суждения самого Гегеля. Это не Кожев, а Гегель утверждает, что «никакие не реформы, но только «диалектическое», читай революционное, упразднение Мира принесет человеку свободу и — тем самым — удовлетворение». Во-вторых, идею Гегеля «смоделировать» всю Историю, основываясь исключительно на отношении «Господин — Раб», сам Кожев, будучи гегельянцем, едва ли разделял. Иначе чем еще можно объяснить появление его, Кожева, фундаментальной работы «Понятие власти»? Целостным человеком, абсолютно свободным, окончательно и полностью удовлетворенным тем, что он есть, человеком, совершенным и завершенным в своем удовлетворении и благодаря ему, будет «снявший» свое рабство Раб. Если праздное Господство — это тупик, то работающее Рабство, напротив, есть источник всякого человеческого, общественного и исторического прогресса. История — это история трудящегося Раба. Чтобы убедиться в этом, достаточно рассмотреть отношения Господина и Раба (т.е. первый результат «первого» человеческого, общественного, исторического столкновения) не с точки зрения Господина, но с точки зрения Раба. Мы видели лишь то, чем является рабство по отношению к господству. Но оно есть самосознание, а поэтому нам нужно рассмотреть теперь, что есть оно в себе самом и для себя самого. Раб подчиняется Господину. Он, стало быть, уважает, признает ценность и действительность «самостоятельности», человеческой свободы. Правда, он видит, что у него ее нет. Он видит, что она — всегда у Другого. И в этом его преимущество. Господин был неспособен признать признающего его Другого и зашел в тупик. Напротив, Раб с самого начала вынужден признавать Другого (Господина). Следовательно, достаточно ему навязать себя Господину, заставить его признать себя — и меж людьми установится обоюдное признание, которое только и может полностью и окончательно сделать человека человеком и принести ему удовлетворение. Конечно, для того, чтобы все так и произошло, Раб должен перестать быть Рабом: он должен превзойти самого себя, «снять» себя как Раба. Но если у Господина нет ни малейшего желания — и стало быть никакой возможности — «снять» себя как Господина (ибо это означало бы для него стать Рабом), то Раб всячески заинтересован в том, чтобы перестать быть Рабом. Кроме того, опыт той самой борьбы, которая сделала его Рабом, готовит его к этому акту самоотмены, отрицания себя, своего наличного «я», каковое есть «я» Раба. Господин закоснел в своем Господстве. Он не может превзойти себя, измениться, развиться. Он должен победить — и стать Господином; или сохранить свое господство, или умереть. Его можно убить, но его нельзя переделать, образовать, воспитать. Рискуя жизнью, он стал Господином. Следовательно, для него Господство — это высшая ценность, которую он не в состоянии превзойти. Напротив, Раб не хотел быть Рабом. Он стал им, потому что не захотел рисковать своей жизнью ради того, чтобы быть Господином. В смертной тоске он, не отдавая себе в том отчета, понял, что любое наличное, определенное и устойчивое положение — пусть даже положение Господина — не исчерпывает собой человеческих возможностей. Он «понял», что наличные условия мало что значат. Он не хочет ограничивать себя принадлежностью к господскому сословию и еще менее — положением Раба. В нем больше нет ничего незыблемого. Он открыт переменам; само его бытие отныне — изменение, переступание через себя, преображение, «образование»; в своих истоках, по своей сущности и в самом своем существовании он — становление, история. С одной стороны, он не ограничен тем, что он есть, он стремится превзойти себя, отрицая собственное наличное положение. С другой стороны, у него есть положительный идеал, к которому он стремится: идеал самостоятельности, бытия-для-себя, который он находит у самых истоков своего рабства воплощенным в Господине. Раб знает, что такое быть свободным. Он знает также, что он несвободен и что хочет стать свободным. И если опыт борьбы и ее исход предрасполагают раба к превосхождению себя, к прогрессу и к Истории, то жизнь Раба, работающего на Господина, укрепляет его в этом намерении. Рабское сознание есть не только это общее растворение вообще (всего косного, устойчивого, наличного), но в служении оно действительно (т.е. как конкретное служение) осуществляет его. В подневольном труде на благо Другого (Господина) оно во всех единичных моментах снимает (диалектически) свою привязанность к естественному наличному бытию и отделывается от него. Господин заставляет Раба работать. Трудясь, Раб становится господином над Природой. Прежде он сделался Рабом Господина только потому, что — на первых порах — был рабом Природы, был слит с ней, подчинялся ее законам ведомый инстинктом самосохранения. Становясь посредством труда господином над Природой, Раб, стало быть, освобождается также и от своей собственной природы, от своего инстинкта, привязывавшего его к природе и делавшего из него Раба. Итак, освобождая Раба от Природы, труд освобождает его также от него самого, от его рабской сущности, он освобождает его от Господина. В мире первозданной наличной природы Раб был Рабом Господина. В искусственном, преобразованном его трудом мире он господствует, или, по крайней мере, когда-нибудь будет господствовать как абсолютный Господин. И это рожденное трудом, неуклонным преобразованием наличного мира и человека Господство будет чем-то совсем другим, нежели «непосредственное» Господство Господина. Следовательно, будущее и История принадлежат не воинственному Господину, который или умирает, или неопределенно долго сохраняет тождество себе самому, но трудящемуся Рабу. Этот Раб, преобразуя своим трудом налично-данный Мир, переступает все налично-данное и все то, что в нем самом предопределено этим налично-данным. Он, превосходит сам себя, а также Господина, прочно привязанного к налично-данному бытию, которое он, поскольку не трудится, оставляет в неприкосновенности. Если страх смерти, воплощенный для Раба в личности воинственного Господина, есть условие sine qua non исторического прогресса, то вершится История исключительно трудом Раба.] Но чувство абсолютной власти вообще и службы (Раб служит Господину, которого боится) в частности есть лишь растворение в себе. Если бы не это чувство власти, не страх и ужас перед Господином, человеку никогда не стать Рабом и, значит, не достичь конечного совершенства. Но этого условия «в себе», условия реального и необходимого, недостаточно. Совершенство (которое не может быть неосознанным) достигается только в труде и трудом. Ибо только в труде и с помощью труда человек в конце концов доходит до понимания того, в чем смысл, значение и зачем был нужен этот обретенный им опыт страха перед абсолютной властью, воплощением которой был для него Господин. Только потрудившись на Господина, он поймет, почему неизбежна борьба между Господином и Рабом и какую роль играют в ней риск и страх. И хотя страх перед господином есть начало мудрости, тем не менее страх смерти заставляет человека осознать собственную действительность, всю важность для него простого факта собственного существования. Только насмерть испугавшись, он способен понять, что жизнь — дело нешуточное. Но тут еще нет сознания своей самостоятельности, важности и нешуточности своей свободы, своего человеческого достоинства. Но благодаря труду оно (сознание) приходит к самому себе. В моменте, соответствующем вожделению в сознании господина, служащему (т.е. трудящемуся) сознанию казалось, что ему на долю досталась, правда, сторона несущественного соотношения с вещью, так как вещь сохраняет в этом свою самостоятельность. Казалось, что в труде и трудом Раб привязан к Природе, к вещи, к «сырью», тогда как Господин, довольствующийся потреблением вещи, приготовленной для него Рабом, и получающий от этого удовольствие, вполне свободен по отношению к ней. Однако на самом деле это не так. Конечно, Вожделение Господина удержало за собой чистую негацию предмета (потребляя его), а вследствие этого и беспримесное чувствование себя (испытываемое при пользовании). Но поэтому данное удовлетворение само есть только исчезновение, ибо ему недостает предметной стороны или устойчивого существования. Неработающий Господин не производит вне себя ничего устойчивого. Он только разрушает продукты рабского труда. Пользование и удовлетворение остаются, таким образом, чисто субъективными: они интересны только ему и, следовательно, могут быть признаны только им, они не составляют «истины», раскрытой всем объективной реальности. Поэтому самое большее, что может дать такое «потребление», такое праздное удовольствие Господина, обусловленное «непосредственным» удовлетворением желания, — это доставить некоторую приятность, но никак не принести полное и окончательное удовлетворение. Труд преобразует Мир и образовывает, воспитывает Человека. Человек, который хочет — или должен — работать, должен сдерживать инстинкт, подталкивающий его к тому, чтобы «потребить» «сырой» предмет. И Раб может трудиться на Господина, т.е. на кого-то другого, а не на себя, только сдерживая собственные желания. Следовательно, трудясь, он переступает через самого себя или, если угодно, воспитывает, «культивирует», «облагораживает» свои инстинкты тем, что сдерживает их. В то же время он не уничтожает вещь, не подвергнув ее переработке. Он откладывает уничтожение вещи, прежде преобразуя ее трудом, он готовит ее для потребления, иначе говоря, он ее «образует». Трудясь, он преобразует вещи и в то же время преобразуется сам: преобразуясь, воспитывая самого себя, он образует вещи и Мир, и он воспитывается, формируется, трансформируя вещи и Мир. Сознания, которое теперь в труде, направленном вовне, вступает в стихию постоянства. Работающее сознание приходит, следовательно, этим путем к созерцанию самостоятельного бытия как себя самого. Продукт труда — это произведение трудящегося. Это осуществление его замысла, его идеи. Значит, это он сам осуществился в этом продукте и через его посредство, и значит, созерцая его, он созерцает сам себя. Но этот искусственный продукт в то же время так же «самостоятелен», так же «объективен», так же независим от человека, как и природная вещь. Следовательно, благодаря труду и только благодаря труду человек становится человеком объективно, на самом деле. Только после того как он произвел искусственный Предмет, человек сам реально и объективно становится чем-то большим, чем природное сущее, не таким, как природное сущее. И только в реальном и объективном продукте труда ему дано подлинное осознание своей субъективной человечности. Следовательно, только благодаря труду человек является сверх-природным реальным сущим, осознающим собственную реальность; как трудящийся он есть «воплощенный» Дух, исторический «Мир», «объективированная» История. Итак, не что иное, как труд «образует» из животного человека. Человек «образованный», сбывшийся и удовлетворенный тем, что он сбылся, — это, стало быть, неизбежно не Господин, но Раб, или, по меньшей мере, тот, кто побывал в Рабстве. Но не бывает Раба без Господина. Значит, Господин выступает катализатором исторического, антропогенного процесса. Сам он не принимает в нем деятельного участия, но без него, без того, чтобы он при сем присутствовал, процесс был бы невозможен. Ибо история человека — это история его труда, а труд будет историческим, общественным, человеческим только при том условии, что трудящийся трудится вопреки инстинкту или «непосредственной выгоде», что ему приходится трудиться на другого, и труд его — подневольный, что трудится он под страхом смерти. Такой и только такой труд освобождает, т.е. очеловечивает человека (Раба). С одной стороны, этим трудом создается реальный и объективный, но неприродный Мир, Мир культурный, исторический, человеческий. И только в таком Мире человек живет жизнью, которая по сути своей отличается от жизни животного (и «первобытного» человека) в лоне Природы. С другой стороны, труд избавляет Раба от страха, который привязывал его к наличной Природе и к его собственной врожденной природе животного. Формирование вещи трудом имеет, однако, не только то положительное значение, (труд это не только деятельность, в процессе которой человек создает искусственный /technique/, по существу человеческий Мир, столь же реальный, как и Мир природы, в котором живет животное), но оно имеет и негативное значение по отношению к своему первому моменту, страху. Ибо в процессе образования вещи собственная негативность, только благодаря тому становится для него предметом (или вещью в мире), что оно диалектически снимает противоположную сущую природную форму. Но это предметное негативное есть как раз та чужая сущность, перед которой оно трепетало. Теперь, однако, оно в труде и трудом разрушает это чужое негативное, утверждает себя как таковое в стихии постоянства и становится благодаря этому для себя самого некоторым для-себя-сущим. Оттого, что форма (идея-замысел в сознании) выносится вовне (из Сознания и помещается — посредством труда — в объективную реальность Мира), она не становится для него (трудящегося Сознания). Человек, который трудится, узнает в Мире, преобразованном его трудом, собственное произведение: он узнает в нем себя, свою собственную человеческую действительность, он открывает в нем себе и другим действительность своей человечности и объективность своего о себе представления, на первых порах абстрактного и чисто субъективного. Таким образом, в силу этого обретения себя вновь благодаря себе самому оно (трудящееся Сознание) становится собственным смыслом именно в труде, в котором, казалось, заключался только чужой смысл. Человек приходит к истинной самостоятельности и подлинной свободе лишь через Рабство, лишь преодолев страх смерти, потрудившись на другого — того, в ком был воплощен для него этот страх. Освобождающий труд, стало быть, на первых порах неминуемо должен быть подневольным трудом Раба, который служит всемогущему Господину, держателю реальной власти. Для этой рефлексии Сознания в себе необходимы оба момента, а именно, во-первых, — страх и, во-вторых служба вообще, точно так же, как и процесс образования (посредством труда). С одной стороны, без дисциплины службы и повиновения страх не идет дальше формального и не простирается на сознательную действительность наличного бьтия. Мало испугаться и даже понять, что боишься смерти, — нужно жить этим страхом. Так вот, жить так — значит служить кому-то, кого боишься, тому, кто внушает и воплощает в себе страх, т.е. служить Господину, то ли реальному, т.е. человеку, то ли «сублимированному» — Богу. Одному только страху без служения никогда не переделать жизни, без служения она так и замрет в своем начальном состоянии — состоянии страха. Только служа другому, только размыкаясь вовне, сплачиваясь с другими, можно освободиться от порабощающего страха смерти. С другой стороны, без процесса образования (в труде и трудом) страх остается внутренним и немым, а сознание не открывается себе самому. Без труда, преобразующего действительный Мир, человек не в состоянии действительно преобразовать себя. Если он в чем-то и меняется, то перемена эта остается «внутренней», чисто субъективной, заметной только ему, «немой», коль скоро она скрыта от остальных. Эта внутренняя перемена порождает несогласие с Миром, который остался прежним, и с другими — теми, кого этот Мир устраивает. Значит, такая перемена сделает человека либо безумцем, либо преступником, и действительность — природная и общественная — рано или поздно его уничтожит. Только трудом, который в конечном счете приводит действительность к согласию с субъективным представлением, поначалу из нее выпадавшим, укрощается стихия безумия и преступности, та самая, что увлекает человека, когда тот, гонимый страхом, пытается превзойти наличный Мир, в котором ему страшно и которым он поэтому вряд ли может быть доволен. Если сознание формирует вещь трудом, не испытав первого абсолютного страха, то оно — только тщеславный собственный смысл. Ибо его форма или негативность не есть негативность в себе, и его формирование не может поэтому сообщить ему сознание себя как сущности. Если оно испытало не абсолютный страх, а только некоторый испуг, то негативная сущность осталась для него чем-то внешним, его (собственная) субстанция не прониклась ею насквозь. Так как не вся полнота его естественного сознания была поколеблена, то оно в себе принадлежит еще определенному бытию. Собственный смысл есть своенравие, свобода, которая остается еще внутри рабства. Человек, не испытавший страха смерти, не знает, что наличный Мир природы враждебен ему, что он грозит ему смертью, истреблением, что Мир этот по сути своей не приспособлен к тому у чтобы дать ему настоящее удовлетворение. Такой человек в сущности, составляет одно с этим Миром данностей. Самое большее, на что он способен, так это захотеть «реформировать» его, иначе говоря, поменять в деталях, произвести в нем частичные преобразования, ничего не меняя в главном. Такой человек будет «сноровистым» реформатором, читай конформистом, но никогда истинным революционером. Так вот, у наличного Мира, в котором он живет, есть Господин (или Господь), и в этом мире он — неминуемо Раб. Стало быть, никакие не реформы, но только «диалектическое», читай революционное, упразднение Мира принесет ему свободу и — тем самым — удовлетворение. Итак, революционное преобразование Мира предполагает «негацию», не-приятие наличного Мира в целом. И источником такого абсолютного отрицания может быть только абсолютный страх перед наличным Миром, а точнее, перед тем, что — или кто — этим Миром правит, — перед его Господином. Но Господин, ставший (невольно) причиной того, что у Раба возникло стремление к революционному отрицанию, над Рабом господствует. Итак, человек может освободиться от враждебного ему наличного Мира, только если Мир в целом на правах собственности принадлежит некоему Господину (реальному или «сублимированному»). Но пока Господин жив, он сам — раб Мира, над которым господствует. Коль скоро, только рискуя жизнью, преступает он пределы налично-данного, то только смерть «делает действительной» его свободу. Пока он жив, ему не видать свободы, которая подняла бы его над наличным Миром. Никогда Господину не отделаться от Мира, в котором он живет, и если Мир гибнет, то он гибнет вместе с ним. Только Раб может превзойти наличный Мир (над которым господствует Господин) и при этом остаться в живых. Только Раб может преобразовать Мир, образовавший его и обрекший на рабство, и сам образовать такой Мир, в котором он будет свободным. И только подневольный труд, труд под страхом смерти на своего Господина, позволяет ему сделать это. Конечно, сам по себе труд никого не освобождает. Но преобразовывая своим трудом Мир, Раб преобразует себя, создавая тем самым условия, в которых он сможет снова начать ту самую освобождающую Борьбу за признание, от которой он когда-то отрекся из-за страха смерти. Так, любой рабский труд осуществляет в конечном счете не волю Господина, но — поначалу неосознанную — волю Раба, который, в конце концов, побеждает там, где Господин неизбежно терпит поражение. Стало быть, именно Сознание, на первых порах зависимое, служащее, рабское, в конечном счете претворяет в жизнь и раскрывает идеал самостоятельного Самосознания, составляя его «истину».

раб пиздализ знакомство